Вот и случилось: впервые не в кино увидела опухшую от голода бабушку, и никто теперь не сотрет эту картину из моей памяти. Это произошло почти год спустя после начала войны, в самом центре Чири-Юрта, среди перенасыщенной людской массы, в бывшей школе № 3, восемь месяцев назад спешно, по мере приближающихся бомбежек, прекратившей учебный процесс и превращенной в один из пяти беженских лагерей, существующих теперь только в этом населенном пункте.

  Гравюра, как известно, пишется в один цвет. Такова и Хазимат Гамбиева: высохшая статичная старуха-беженка с раздутыми суставами, со вздутым животом – она вся будто выписана черным по пергаменту, без полутонов. Черный рисунок морщин на коже неестественного тона. Обтянутый нос – еще одна линия черноты. Темные обводы обострившихся скул – тоже. Шея, как под веревку… Блокада Ленинграда в Миллениум. И опять – в Европе, которой сейчас куда больше дела до пышных торжеств в честь наступления нового века, чем до Чечни – одной из европейских территорий.

  Хазимат очень больна. И в общем-то никакая не старуха. Ее младшей дочке только 13 лет, а самой – 51. Болезнь же, превратившая Хазимат в гравюру наяву, называется просто – дистрофия. Хронический голод.

  Все, что перепадает семье Гамбиевых из 11 человек, самоотверженная Хазимат, мама и бабушка, отдает детям и внукам. Яблоки – четырем маленьким внукам, потому что от голода и холода у них открылся туберкулез. Муку на лепешки – дочкам-невестам.

  Сначала, когда только прибежали в Чири-Юрт, деньги у Гамбиевых были: девочки по очереди носили на базар свои сережки. Какое-то время семья держалась и на том, что старший сын Хазимат продал маленький телевизор – единственную вещь, спасенную Гамбиевыми из своего сгоревшего дома. Но с продажей телевизора деньги кончились.

  -На что вы надеетесь дальше? – спрашиваю.

  -Не надеюсь ни на что. День выжили, и слава Аллаху, – отвечает Хазимат, держа правую руку у шеи, будто помогая себе продышаться. – Никакой помощи ниоткуда. Умираем потихоньку в нашем загончике. Мой старший сын еле двигается – есть нечего. Моя младшая в голодный обморок вчера упала. А лагерные соседи сделали вид, что не поняли, почему обморок… Хотя в этот день у них был хлеб и чай – я чувствовала запах… Люди одичали.

  К исходу первого года войны один из главных ее результатов скрывать дальше невозможно. Под свирепствующим напором столь отчаянного голода и беспросветного туберкулеза, подобных которым не было даже минувшей зимой в гигантских переселенческих анклавах Ингушетии, чеченцы стремительно утрачивают дух своего народа. Если еще зимой большинство беженцев твердо и зло кидали тебе в лицо: «Мы и это от вас переживем! Сколько бы вы на нас не давили! Потому что мы – вместе, и мы – сила». Теперь же в ходу совсем другие тексты. Где-нибудь в лагерном закоулке тебя кто-то обязательно хватает за руку, и ты слышишь тихое и подавленное: «Мы этого уже не вынесем. Мы – волки. Друг для друга тоже».

  Дух народа не пережил учиненного над ним погрома и унижения. И именно поэтому – в лагерях, несмотря на лето, «блокадники»-2000. Опухшие от голода.

  Симптом «Г-4»

  На заднем дворе бывшего Шалинского пищекомбината (райцентр Шали – в тридцати километрах от Чири – Юрта) жестоко дерутся и исступленно костерят друг друга сотни людей. Они пришли сюда с самого раннего утра,

  чтобы в обмен на «Г-4» – специальный росчерк в документах, свидетельствующий о том, что они – бездомные беженцы в пределах своей земли, – получить на каждую еще живую душу по три банки сгущенки и одну – тушенки.

  «Г-4» – так тут официально называется гуманитарная помощь от имени российского правительства пострадавшим от «антитеррористической операции».

  Сейчас дают «Г-4», то есть четвертый номер – значит, за год войны было четыре таких раздачи. В каждой порции – «трехдневка», запас еды на трое суток из расчета по 15 рублей в день. «Г-3» – третья раздача, имела место пару месяцев назад. Точно такие же порции в ближайшие дни привезут и чири-юртовским беженцам, семье Хазимат Гамбиевой… Под вопли из Кремля, что «беженцы обеспечены самым необходимым»… И гуманитарной катастрофы в связи с «антитеррористической операцией на Северном Кавказе», «конечно, нет»… Я стою на заднем дворе Шалинского пищекомбината среди оголодавшей толпы, рвущейся к заветным контейнерам, и вспоминаю холеную внешность Сергея Ястржембского, президентского помощника и главного провозвестника отсутствия «гуманитарной катастрофы».

  Айшат Джунаидова, руководитель миграционной службы Шалинского района (здесь стоит на учете почти 60 тысяч беженцев), говорит так:

  – Вы там доведите в Москве до сведения, что на эту государственную подачку выжить нельзя. Ни при каких условиях. Многие наши беженцы фактически приговорены к голодной смерти.

  Я, конечно, обещаю «довести». Но очень тихо обещаю. Даже совсем почти не обещаю, а просто так, киваю, что-то пришепетывая… И ничего не объясняю – ну как можно сказать приговоренному что: во-первых, мои объяснения Кремлю до полнейшего фонаря, во-вторых, ситуация в Москве с идущей на Кавказе войной такая запутанная, и никто почти ничего не знает, потому что не хочет знать, в-третьих, даже близкие друзья не верят моим рассказам после командировок в Чечню, и я перестала что-либо объяснять, сижу да молчу в компаниях, когда приглашают, в-четвертых и в главных, далеко не всегда даже в моей газете, оппозиционной к нынешней «линии партии и правительства» – в том, что касается войны в Чечне, ждут моих репортажей из Чечни и хотят их публиковать, а публикуя, иногда вырезают самые «жесткие» куски, мотивируя желанием не эпатировать публику, и внутриредакционная полемика на этот счет остра, как никогда, и приходится очень туго…

  Но я молчу об этом. По одной простой причине: для людей вокруг, так много переживших и переживающих, я – первый гражданский человек оттуда, из другого, не-военного мира. Никакие журналисты сюда не ездят. Сказать о том, что творится, – некому…

  Чтобы сказать про голодную смерть, Айшат перекрикивает вопли женщин, забывших себя от голода и с оскорблениями выдирающих друг у друга «трехдневку». Вижу, как в толпе одни плюют в других. Это туберкулезники. От бездонной своей озлобленности на мир они стремятся заразить тех, кто еще не кашляет кровью, или надеются, что здоровые в страхе отпрянут в сторону и пропустят к ящикам с банками.

  Вокруг грузовиков с «Г-4» – кордон солдат. С автоматами наперевес они пытаются навести хоть какой-то порядок среди измученных людей. Но и на их лицах – странное выражение. Не сочувствие, но и не тупая жестокость. Скорее, ступор от того, в какой «войне» приходится участвовать – против толпы голодных. Потом, месяц за месяцем, я увижу это очень много раз: большинство солдатских лиц на второй чеченской войне будут именно такими.

  А другая голодная толпа тем временем штурмует запертые железные ворота пищекомбината. Они не поддаются, и тогда гнев выливается вовнутрь. Люди вопят друг другу несусветное – как зарежут, вздернут, что отрубят и кому швырнут на съедение…

  Но за что «вздернут» да «отрубят»? Да только за то, что тот, кто оказался чуть впереди, съест свою тушенку на полчаса раньше… Полная потерянность человеческих чувств. Сердечная разобщенность. Невозможно не заметить, насколько здесь оказался разрушенным исконно чеченский менталитет – люди растоптаны и развращены войной и голодом. Видя их и общаясь с ними, совсем

  не находишь той легендарной стойкости народа, как залога особой его выживаемости на исторических извилистых перекрестках. На горизонте – никаких чеченских бизнесменов, не самых бедных людей на свете, стремящихся отдать несчастным соплеменникам десятую часть своего богатства. И бедные чеченцы – а в лагерях остались именно они – наедине со своей нищетой и беспросветностью, а также с Г-1, Г-2, Г-3, Г-4…

  Монолитная нация, встающая горой за «своего» только потому, что он «свой», – превратилась в миф?

  За спинами вопящих под шалинским забором людей – пустота. Там нет ни республики, ни власти. Ни чеченской, ни российской. Там – суррогат республики и власти. И суррогат страны. И суррогат народа?

  Как это могло случиться? На глазах у всего мира. Под «присмотром» международных наблюдателей. Красного Креста. Врачей без границ. Врачей мира. Армий спасения. Правозащитников – своих и иностранных. При наличии даже путинского президентского спецуполномоченного по соблюдению прав человека в зоне проведения «антитеррористической операции». Парламентариев любой ориентации. Международных конвенций на все случаи жизни и смерти.

  Входишь в бывшее общежитие бывшего цементного завода в Чири-Юрте, которое теперь превратилось в лагерное поселение, и тут же начинается вой. Именно вой, а не крик, не шум, не возгласы, не митинг. Полузвериный протяжно-однотонный звук, символизирующий крайнюю степень отчаяния. Это люди, узнав, что ты журналист, цепляются за твою одежду, руки, ноги, будто ты волшебник и от тебя зависит что-то принципиальное, вроде многотонного грузовика с мукой, которого обязательно хватит на всех, желающих выжить.

  Кто виноват в этом национальном позоре? Ты не можешь не думать об этом, потому что ты тоже человек и твоему сознанию тоже нужна опора в виде виноватого…

  Конечно, вина № 1 – на президенте и правительстве, ведущем войну и не желающем помнить, что неизбежным ее итогом являются толпы голодных, больных и бездомных людей.

  А вина № 2? Тут все наоборот: невероятное превратилось в очевидное. Осенью 99-го и зимой 2000-го, несмотря на тяжелейшие бои, рядом с самыми бедными и забитыми всегда находился добрый сосед. К лету все изменилось – те люди, которые в начале войны стоически помогали друг другу не умереть и видели смысл каждого наступающего дня в том, чтобы разломить хлеб с ближним, которому хуже, чем тебе, – теперь поменяли свои принципы. «Гравюра» Хазимат Гамбиева, страдающая хроническим голодом, рассказывала страшные вещи об их лагерной жизни в Чири-Юрте, о том, как по вечерам под ногами хрустят использованные наркоманами шприцы, о размахе воровства и мародерства, к примеру, кухонной утвари, и без того принесенной большинством с помоек, о растущем в геометрической прогрессии числе чеченок-проституток, обслуживающих воинские части, о том, как беженские семьи продают в рабство своих подростков и тем выживают. Те из чири-юртовцев, кто брал зимой лагерных детей в свои дома подкормить – сейчас отказывают даже грудным младенцам и беременным-кормящим. Кто в первые месяцы исхода сочувствовал ни в чем не провинившимся беженцам – теперь озлобился и считает их лишними ртами…

  Так Чири-Юрт, еще совсем недавно, до войны, красивый уютный поселок в кавказских предгорьях, гордость сельчан и всего Шалинского района – постепенно превратился в холодный и неприятный населенный пункт, продуваемый обстрелами. Где ключевое слово – пункт. Пункт сна и приема пищи тысяч бездомных. Пункт круглосуточной боли… Всего, что угодно, но только не место, где живут.

  – Мы не можем принять всех кто к нам пришел, – как требуют наши законы. Не в состоянии, – говорит руководитель миграционной службы Чири-Юрта Адам Шахгириев. – Мы задыхаемся Это– трагедия для нашего поселка, когда на пять тысяч своих – одиннадцать тысяч перемещенных лиц. К нам спустился весь Дуба-Юрт – шесть тысяч!.. И все в тяжелейшем моральном состоянии. Этих людей трудно терпеть. Они все сумасшедшие.

Сайт управляется системой uCoz